Когда я шёл, мне казалось, что нет больше ничего, кроме белой дороги и волос, лезущих на очки. Я различал, куда шагать и с ними, поэтому в ежеминутных смахиваниях толку было немного. В наушниках по кругу играла и та же песня про вальс и про гемоглобин, мелодия никак не хотела запоминаться, а строчка "Ведь если ты дурак, то это навсегда" выскакивала каждый раз неожиданно и будто бы в разных местах, поэтому подготовиться было просто невозможно. Мне, конечно, было понятно, что выныривание из ямы это не дело одной недели, но эти дофаминовые крысы и люди, ничем от этих крыс не отличающиеся, казалось, убеждали в том, что дна вообще не существует. Если принять как данность невозможность конечной рефлексии, то становится ясно, что падать мы можем сколько угодно. Когда нам это откровенно надоедает, мы начинаем вбивать колышки, кажется, что в себя, но в итоге и в яму тоже. Получается, что эти колышки - вообще единственная возможность оказаться чуть выше. Когда ты понимаешь, что никакой сладости в страдании нет, что ты можешь сидеть и тридцать минуть разучивать одну и ту же гамму, извращая то фортепьянный, то органный звук, лишь бы не ненавидеть себя больше, колышек встаёт на своё место, даже если ты этого ещё не видишь.