Цветаева. Мой Пушкин

[Аморфо]

02.03.2011 в 15:34

Пишет  Nwn.t:

Скамейка, на которой они не сидели, оказалась
предопределяющей. Я ни тогда, ни потом, никогда не
любила, когда целовались, всегда-когда расставались.
Никогда — когда садились, всегда — когда
расходились. Моя первая любовная сцена была
нелюбовная: он не любил (это я поняла), потому и не
сел, любила она, потому и встала, они ни минуты не
были вместе, ничего вместе не делали, делали
совершенно обратное: он говорил, она молчала, он не
любил, она любила, он ушел, она осталась, так что если
поднять занавес — она одна стоит, а может быть, опять
сидит, потому что стояла она только потому, что он
стоял, а потом рухнула и так будет сидеть вечно.
Татьяна на той скамейке сидит вечно.
Эта первая моя любовная сцена предопределила
все мои последующие, всю страсть во мне несчастной,
невзаимной, невозможной любви. Я с той самой
минуты не захотела быть счастливой и этим себя на
нелюбовь — обрекла.
В том-то и все дело было, что он ее не любил, и
только потому она его — так, и только для того его, а
не другого, в любовь выбрала, что втайне знала, что он
ее не сможет любить. (Это я сейчас говорю, но знала
уже тогда, тогда знала, а сейчас научилась говорить.) У
людей с этим роковым даром несчастной —
единоличной — всей на себя взятой — любви — прямо
гений на неподходящие предметы.
Но еще одно, не одно, а многое, предопределил во
мне "Евгений Онегин". Если я потом всю жизнь по сей
последний день всегда первая писала, первая
протягивала руку — и руки, не страшась суда — то
только потому, что на заре моих дней лежащая Татьяна
в книге, при свечке, с растрепанной и переброшенной
через грудь косой, это на моих глазах — сделала. И
если я потом, когда уходили (всегда — уходили), не
только не протягивала вслед рук, а головы не
оборачивала, то только потому, что тогда, в саду,
Татьяна застыла статуей.
Урок смелости. Урок гордости. Урок верности. Урок
судьбы. Урок одиночества.

У кого из народов — такая любовная героиня:
смелая и достойная, влюбленная — и непреклонная,
ясновидящая — и любящая.
Ведь в отповеди Татьяны — ни тени
мстительности. Потому и получается полнота
возмездия, поэтому-то Онегин и стоит "как громом
пораженный".
Все козыри были у нее в руках, чтобы отмстить и
свести его с ума, все козыри — чтобы унизить,
втоптать в землю той скамьи, сравнять с паркетом той
залы, она все это уничтожила одной только обмолвкой:
"Я вас люблю — к чему лукавить?"
К чему лукавить? Да к тому, чтобы торжествовать!
А торжествовать — к чему? А вот на это,
действительно, нет ответа для Татьяны — внятного, и
опять она стоит, в зачарованном кругу залы, как тогда
— в зачарованном кругу сада, — в зачарованном кругу
своего любовного одиночества, тогда —
непонадобившаяся, сейчас — вожделенная, и тогда и
ныне — любящая и любимой быть не могущая...
Все козыри были у нее в руках, но она — не играла.
Да, да, девушки, признавайтесь — первые, и потом
слушайте отповеди, и потом выходите замуж за
почетных раненых, и потом слушайте признания и не
снисходите до них — и вы будете в тысячу раз
счастливее нашей другой героини, той, у которой от
исполнения всех желаний другого не осталось, как
лечь на рельсы.
Между полнотой желания и исполнением желаний,
между полнотой страдания и пустотой счастья мой
выбор был сделан отродясь — и дородясь.
Ибо Татьяна до меня повлияла еще на мою мать.
Когда мой дед, А. Д. Мейн, поставил ее между
любимым и собой, она выбрала отца, а не любимого, и
замуж потом вышла лучше, чем по-татьянински, ибо
"для бедной Тани все были жребии равны" — а моя
мать выбрала самый тяжелый жребий — вдвое
старшего вдовца с двумя детьми, влюбленного в
покойницу, — на детей и на чужую беду вышла замуж,
любя и продолжая любить — того, с которым потом
никогда не искала встречи и которому, впервые и
нечаянно встретившись с ним на лекции мужа, на
вопрос о жизни, счастье и т. д., ответила: "Моей дочери
год, она очень крупная и умная, я совершенно
счастлива..." (Боже, как в эту минуту она должна была
меня, умную и крупную, ненавидеть за то, что я — не
его дочь!)
Так, Татьяна не только на всю мою жизнь
повлияла, но на самый факт моей жизни: не было бы
пушкинской Татьяны — не было бы меня.
Ибо женщины так читают поэтов, а не иначе.
Показательно, однако, что мать меня Татьяной не
назвала — должно быть, все-таки — пожалела
девочку...

Я только пару лет назад, а ты - всегда.