Есть мистика. Есть вера. Есть Господь. Есть разница меж них. А есть единство. Одним вредит, других спасает плоть. Неверье - слепота, а чаще – свинство. (с) И.Бродский
За порогом - уход в эпизод. Налегая на дверь, Извиваюсь ключом: ровно двадцать один оборот. Устоять бы теперь, Только дождь всё идёт и идёт, Как рехнувшийся зверь -
За охотником. Вжавшись плечом В металлический пласт, Повторяю одно и одно: "Через этот проём Ни велением глаз, Ни давлением рук не ворвётся живьём То, страшащее нас пустотой (самый подлый приём)."
Амальгама кричит: "Ты глупец И впустил его сам." (Извиваясь ужом, тороплю неизбежный конец.) "Как тебя ни спасай, И принцесса, и трон, и венец, И прощенье, - любовь, наконец!.. -
Остаются на той стороне, Где остался ты сам. Нет ни мира вовне, Ни войны." Утонув в тишине, Боль проводит холодной рукой по моим волосам.
В кислых зарослях щавеля ниточки сердца трещат. Я тебе обещал не скучать? Как я смел обещать! На мощах ожидания счастье поставит печать. Горяча та печаль, что хранится в умах и вещах.
Хороша та вражда, что заточит, как крупный наждак. Но желание ждать тяжелее умения ждать. Нежелание быть ... тяжелее. Вот в том и беда. Будь ты враг - я бы сел у реки. Остальное - вода.
Не имею названий, понятий, иных ярлыков Для того, что стекает по граням сухих угольков. Неизвестный, неверный, невыбранный сказочный путь... Завершаю письмо и прошу невозможного: будь.
Я не смею кричать, она смотрит повыше плеча. По узорам ковровым разлился недопитый чай, Следом - липкий ликёр и пространство - его густоты. Хитроглазый алхимик меж нами наводит мосты
Из серебряных нитей, из света июньской Луны. Мы не смеем кричать - никому ничего не должны - И резки, и нежны. Но слабы пред древнейшей из сил, Что, пожалуй, один (ей являвшийся) мог выносить.
Я не смею молчать - и теплом наполняется чан, Где пространство и время сводимы к единым вещам. Хитроглазый алхимик смеётся. Когда бы он знал!.. Жизнь течёт по щекам, оставляя открытым финал.
Маленький теплокровный зверёк, не замерзай: тебе вести стаю, тебе же быть ею ведомой. Я замерзаю и хрипну. Я отдал бы голос за возможность видеть тебя горящей яростью или витальнейшей из сил, видеть тебя уставшей и закатывающей глаза от человеческой глупости, улыбающейся, прощающей им её. Пока у меня есть стопа блокнотов, черновики, обёртки, салфетки, — мне не нужно открывать рот, пока ты щуришься, используя близорукость как оружие, мне не нужно говорить или петь тебе. Поэтому — кому отдать голос? — за позднее или слишком ранее прощание без двуногих свидетелей, за айсберги настоящности через замерзающие реки разговоров о далёком, за невозможность скрыть радость, за возможность её не скрывать… Кому отдать голос? Не за человеческие ноги и возможность танцевать рядом с любимым, не в жертву хтоническим богам ради искусственного эмоционального конструкта (приворожу тебя, цвет — не зря даден!), ради уменьшения энтропии. Я говорю с собой о тебе так часто, что ты можешь не разобрать единственно важного. Заберите у меня все мои голоса из горла и головы, оставьте мне правую руку и адресата. Он умеет быстро вскрывать конверты.
Отвернитесь от меня к стене. К какой из стен - выбирайте сами, их здесь 3, не считая дверного проёма. Я его почему-то не считаю. Помимо нас ещё трое. И каждый спит. И каждый спит по-своему. Первый на спине, боясь апноэ. Второй слепит себя экраном и не говорит ни слова, третий - почти сутками, пока не разбудишь. Здесь только и мечтаешь что о сне, как будто действительно от чего-то можно устать. Я изначально несвободен, поэтому мне нравится некоторая казарменность, это иллюзия того, что ответственность лежит не на мне. Я никогда ничего не нарушаю, хотя первые две недели пребывания думаю только об этом. Беда в том, что я очень хорошо понимаю слова. Первый раз мне сказали, что повторять такое нельзя, иначе меня уведут. Через долгое время я понял причину, по которой не хочу отсюда уходить. Для этого пришлось уйти дважды.
Мне приходилось натягиваться струной и одновременно успевать делать самый равнодушный вид, проходя мимо. Расслабленный, заговаривая. Мне хотелось драться, если казалось, что есть какая-то угроза. Я много раз успешно убеждал себя, что желание оберегать и приближаться - надуманное и побочное. Неправильно сформированная способность благодарить. Я впервые в жизни с помощью выводов, доводов и поводов пережал рану так, что ничего и не думало из неё сочиться. Я победил, не наломал дров, не бросился в омут, хотя был очевидно (очевидно, только для себя) близок.
Неосторожная колдунья, видели ли Вы, как тлеющий, едва красный уголёк разгорелся от взмахов Ваших юбок на осеннем ветру? Вы исчезли, обогревшись, не закрыв заслонку печи, не затворив окна.
Это не бесконечно. В комнате нет никого, в комнате тепло и ещё немного сыро. Никто из них сюда не вернётся. На Ваших пальцах останется зола, но если я останусь, то я останусь благодарен. Не за горение, а за возможность обогреть.
Итак. Мне 27 лет, и это пятый психолог, в которого я влюбляюсь. ПЯТЫЙ, ЮБИЛЕЙНЫЙ. Я держалась очень долго в этот раз, но не железная же, чесслово.
Два месяца встречалась с дипломированным химиком (ПОТОМУ ЧТО НИКАКИХ ГУМАНИТАРИЕВ, ПОЖАЛУЙСТА): ребята, не ведитесь на это. То, что человек не похож на вас в каких-то вещах - будет умилять первые пару дней.
И хотелось бы мне как раньше: Разобидеться во всю прыть. Гнева цвет не кровав – оранжев: Ни измазаться, ни отмыть,
Как шальные твои попытки (Спишем: юность, хоть в 25) В нелюбви затеряться жидкой И с конца начинать опять.
Мне не видно отсюда, как ты, Починяя карандаши, Продлеваешь свои контракты На покой несвоей души.
Посему без вины и злобы, Яда, колкостей и тычков, Озирая промёзрший глобус Через линзы своих очков,
Вижу драку ворон под крышей За сукровицу на костях. Полюбить у меня не вышло. Это мой основной косяк.
</Марина Ивановна, с днём рождения, простите, что мне приходится писать стихи другой Марине, она не такая классная, да и вообще немножко мразь. Это последнее, обещаю. span>